Мастерская Николая Лавецкого, вернее своеобразный выставочный зал, находится на Пресне, бывшей некогда ее окраиной, а теперь на самом виду грандиозного Москва-Сити, перед многоэтажностью которого это место выглядит весьма «низкорослым». Здесь, в полуподвале обычной пятиэтажки, можно взглянуть на полотна, от которых трудно оторвать взгляд. На них все: некая живописная мозаика, некая «геометрия» живописи, некий многоцветный синтез стилей, исторических сюжетов, которые повествуют о том, что было и что есть без особой последовательности и какой-либо предвзятости. А еще портреты, натюрморты, цветы которые, кажется, тоже хранят тайну…
Здесь мы и беседовали: по поводу биографии и ее перипетий, о творчестве как таковом и о международных наградах тоже. Беседовали, а картины, окружающие нас, отвлекали и помогали одновременно, такие молчаливые и говорящие, такие как бы просящие о чем-то…
Корр.: Прочитала Вашу биографию и удивилась, что называется, по полной программе: как Вы из металлистов, окончив МИФИ, один из самых престижных вузов, стали художником? Это случайность или все шло по плану?
Николай Лавецкий.: Ну, случайности – это та же закономерность, наверное. Рисовал я с самого детства, но ни в какую художественную школу не ходил, а моей первой наставницей была моя двоюродная сестра, которая училась в архитектурном институте и всячески поощряла мою тягу к художеству, дарила мне редкие и серьезные книги, такие как «Постимпрессионизм» Ревалда, «Техника акварельной живописи» Ревякина и т.д. Я готовился к поступлению в Архитектурный институт и два года занимался черчением и рисунком на подготовительных курсах, но поступил в конечном счете в МИФИ. В школе я вполне успевал и по физике, и по математике и поступил с ходу, был даже любимчиком своего научного руководителя. И вообще мог бы остаться и на кафедре под его крылом, но так получилось, что вместо научной карьеры я женился на иностранке.
Корр.: Тогда это, наверное, как-то каралось и вообще не приветствовалось?
Н.Л.: Не то слово! Что началось! Для меня все сошло более или менее благополучно лишь потому, что моя будущая жена родом из Ливана и все члены ее семья были убежденными коммунистами и считали СССР лучшей страной в мире. Так что я отделался более или менее благополучно, получив и блестящую характеристику, и свободный диплом, что тогда случалось нечасто, но вот с работой… Мне везде отказывали и никуда не брали, пока я не устроился начальником цеха на маленький заводик в подмосковных Подлипках, где изготавливали ведра и тазы. Я там все поправил, довел цех до нужной кондиции. Личная жизнь тогда не задалась, моя жена не вынесла неудобств быта и уехала.
Корр.: А как же с рисованием?
Н.Л.: Рисовал я все время. Делал графические портреты своих друзей, преподавателей. У нас в МИФИ устраивались ежегодные художественные выставки, куратором которых был очень интересный человек Миша Златковский, работавший инженером на какой-то кафедре – впоследствии он стал художником-карикатуристом. Это был уникальный замечательный человек, который впоследствии стал художником-карикатуристом, из первых в мире, «забирал» награды на всех конкурсах. Я выставлял портреты акварелью, маслом, пером. Летом трудился в стройотрядах в Сибири, а на последних курсах занимался реставрацией церквей. Тогда же начал собирать иконы и учился их реставрировать. Познакомился с Савелием Васильевичем Ямщиковым. Я показывал ему эскиз росписи в трапезной Софринского завода Патриархии «Брак в Капе Галилейской», ему понравились мои работы, и мы подружились. Он открывал мою первую персональную выставку «Портрет-93» в Комитете защиты Мира».
Корр.: Да, насчет икон. Коллекционирование настоящих икон, насколько всем известно, удовольствие дорогое.
Н.Л.: А я бедным не был. Ведь как получилось: мой приятель как-то уговорил отправить на конкурс в «Комсомолку» рисунки. Я отправил, и тут произошел небывалый случай: среди сорока тысяч претендентов выбрали именно меня. После конкурса позвонил его организатор Всеволод Арсеньев и попросил приехать в «Комсомолку» с рисунками, просмотрев которые предложил попробовать сделать политическую карикатуру. Я купил газеты, почитал и сделал за вечер 3 штуки. Принес в газету, и одну карикатуру сразу напечатали, а я получил первый гонорар и уволился с завода. Так я стал политическим карикатуристом. Потом работал в издательстве «Молодая гвардия». Короче, делал карьеру художника-графика, хорошо зарабатывал. Меня очень любили художественные редакторы, потому что я никого не подводил и делал хорошие рисунки, не отказывался их десятки раз исправлять по разным идеологическим соображениям. Ведь каждый рисунок в издательстве подписывали 8 человек, вплоть до главного редактора. Работать было сложно, но я приноровился. И все же художником себя не считал.
Корр.: Почему? Ведь Вы же по трудовой книжке числились художником-графиком, были членом Объединенного комитета комитета художников-графиков, печатались в газетах, журналах.
Н.Л.: Долгая песня! Ну вот, представьте, прихожу в музей или на выставку, смотрю на работы мастеров и понимаю, что я так не могу. У меня не было никакого своего стиля, своей манеры. Видимо, я должен был созреть, что ли. Понять, что мне на самом деле нужно. Нарастало какое-то чувство неудовлетворенности, хотя выходили газеты, издавались книжки с моими иллюстрациями. Видимо, что-то сидело во мне нереализованное. Внутри сидело. Кстати, именно в те годы, где-то в 1980-м, я начал свою «Леду», которую закончил лишь через 13 лет. У меня поначалу ничего не получалось, совершенно ничего. Я страшно мучился, в душе понимая, что все, чем я занимаюсь, не то, не мое – мне хотелось стать настоящим художником.
И вот в конце 80-х произошла неожиданная, необыкновенная для меня ситуация – я попал в места не столь отдаленные. Дело в том, что я реставрировал иконы, а некоторые мои клиенты, видимо, незаконно переправляли их за рубеж. Однако меня все равно привлекли. Ужасно, но именно эта ситуация сделала из меня художника, и это не громкие слова. Тут все вместе – и драма, и благо. Я посмотрел на свою жизнь совершенно другими глазами.
Корр.: Ничего себе зигзаги судьбы?
Н.Л.: Да уж... Два года, два месяца и два дня, что я пробыл в Сибири, не пропали зря. Я вернулся в 1990-м и начал работать, как проклятый. Пошли выставки. Первая, в 1993-м, проходила в Комитете защиты мира, на которой были мои работы и которые неплохо продавались. Здоровье тогда позволяло, и я пахал круглосуточно. Среди заказчиков оказывались и иностранцы. Разные, конечно. Один клиент, англичанин-коллекционер, собиравший русскую живопись 19 века и импрессионистов (я ему сделал два портрета, и он просил продать «Сирень» и «Танец Собакина», но я устоял) сказал, что я буду популярен, как Репин. Но пока не случилось, ожидаю. Может, лет через 50… А Таир Салахов, не единожды бывавший в моей мастерской, говорил, что это здорово, что я нигде не учился, а то ничего бы от меня не осталось, был бы как все.
Корр.: А когда Вас сравнивают с Филоновым, не обижаетесь!
Н.Л.: Ни в коем случае! У меня иногда у самого возникает такая мысль, что я и есть Филонов. Представляете, что до 80-х я вообще представления не имел, кто такой Павел Филонов. А в 1981 году в Музее изобразительных искусств состоялась знаковая выставка «Москва-Париж», на которой были выставлены две работы Павла Филонова «Пир королей» и «Коровницы». Я увидел оригиналы, и какие! Модильяни, например. Я не понимал, откуда у него, такого молодого, такие глубокие сложные краски, как он это делал. Ведь искусство настоящее как раз и заключается в том, что ты не знаешь, как художник это сделал, как достиг такого совершенства.
А к Филонову я тогда подошел и сразу понял: да, вот это мое, что-то родное! Что именно, понять не мог, но почувствовал родственную душу, что ли. Потом вообще какая-то мистика пошла: прихожу уже после выставки к другу, и он предлагает мне купить дорогущий альбом Филонова, (100 марок – страшная сумма по тем временам), который я, конечно же, купил и тут же начал изучать. До сих пор раз в полгода я эту книгу перелистываю. И, когда мне начинает казаться, что я плохо живу, то всегда открываю дневники Филонова. Они долгое время были моей настольной книгой. Когда же я рассматривал его портреты, то многие из них ну просто мои. Вообще когда я прочитал биографию Филонова, понял, что мы с ним во многом абсолютно одинаковые. В чем? По степени отдачи, по способности все выключить из жизни ради работы, до манеры создания и доведения до последнего предела. Филонов, а я знаю о нем, наверное, все, что было напечатано, человек был специфический и малоприятный, но он был ярко выраженный художественный гений, т.е. одарен сверх меры, и фанатик, и подвижник. И, кроме того, пролетарий, готовый разрушить все, что не укладывалось в его версию мироустройства… Страшновато! А все свои шедевры он написал до 1925 года, его пролетарская власть выжила, укрепилась и принялась душить Павла Николаевича, преданнейшего своего последователя не за страх, а за совесть.
Корр.: Может, в творчестве Вас роднит и манера, и еще что-то. Но сущностно Вы, на мой взгляд, совершенно разные люди.
Н.Л.: Конечно, я вырос совершенно в других условиях, в другой семье. Филонов вообще был не слишком приятный человек, если не сказать, страшный. Да, он гений, но вот умел всех восстанавливать против себя. И мир воспринимал как-то отрицательно, хотя был, по сути, созидателем.
Я, конечно, другой. А манера как бы похожая на филоновскую, но это говорят люди, которые не различают Иорданса и Ван Дейка или Рубенса. Моя манера проявлялась постепенно, но за короткое время – 6 лет, где-то с 1990 по 1996 гг, И это произошло, потому что к 90-м годам я внутри сложился как зрелый художник, хотя и не написал еще ни одного полотна – но зато учился 26 лет и сделал тысячи рисунков, набросков, портретов и композиций. В этой своей манере я могу выразить весь спектр своих чувств. И не буду при этом скучным.
Вот «Леда». Я ею когда-то гордился, но она скучная. У Репина есть скучные работы (не портреты, они все – шедевры, мой любимый – портрет Пирогова, баронессы Икскуль поздние Л.Толстого), когда он, идейный реалист, перекликается с передвижниками, но работы второй половины жизни все замечательные. Это хорошо заметно на его большой сегодняшней выставке.
Корр.: А в какой жанр Вам все же ближе – портрет, натюрморт, композиция? Когда читаешь, что про Вас пишут искусствоведы, когда продираешься сквозь их сверхсложную профессиональную терминологию, как-то теряешься и робеешь, боишься не вникнуть в ваши «линсарные конфигурации», «фантастические инфраструктуры», ваше «множество микромиров», и т.д. Вы-то сами, что по этому по воду думаете?
Н.Л.: Насчет жанра, то мне, наверное, ближе все-таки композиция. Портреты тоже очень люблю. Все зависит от ситуации: вот возник замысел, значит, его надо воплощать. Ведь у каждой картины своя история, у каждого портрета – тоже своя. Ну. а искусствоведам положено заниматься художественным исследованием, разве не так?
Корр.: Понятно, что какие-то портреты Вам приходилось писать по фотографии. А вот как создавался портрет Алексия?
Н.Л.: С Патриархом Алексием у меня были мимолетные, но очень теплые отношения. Он был очень симпатичный человек. Мой друг, журналист, дважды в 1996-м летал с Алексием в Нью-Йорк, а вскоре познакомил меня с Патриархом. Я пришел точно в назначенный день и час, и, представляете, он поднимается и идет ко мне навстречу. Пожали друг другу руки. Я так растерялся, что даже забыл попросить у него благословения. Мне сделали снимки, и я вскоре принес показать два эскиза, выполненные пастелью. Он с интересом отнесся к работе, особенно ему понравился, что я изобразил его на фоне церкви на Валааме: ведь когда-то он там служил. Я в то время, кстати, работал сразу над двумя портретами – Патриарха и Святослава Федорова. Федорову портрет сразу понравился, а его жене Ирэне Ефимовне – нет. Так бывает – к портрету надо привыкать. Это живая сущность.
Корр.: Расскажите, как Вы стали академиком французской Mondial Art Academia?
Н.Л.: Оказывается, в России есть посол этой весьма представительной французской Академии искусств – Mondial Art Academia. Она имеет во многих странах филиалы, в том числе, и в России. Мне неожиданно позвонили и сказали, что видели мои работы и пригласили стать членом Академии, т.е. академиком.
Корр.: А как это членство выглядит на практике?
Н.Л.: Разместили мои работы на сайте, в каталоге. Вскоре посыпались предложения поучаствовать во всевозможных выставках, конкурсах. Впрочем, на конкурсы можно и не привозить никаких работ, многие конкурсы виртуальные. Члены жюри рассматривают полученные работы и выносят свой вердикт. Так, за «Медузу-Горгону» я получил серебряную медаль в номинации «Свободная современная картина» на конкурсе Академии в 2018 году.
Корр.: А в каких еще конкурсах Вы участвовали?
Н.Л.: Вот недавно получил Международную премию Веласкеса за композицию «Футбол». История этого полотна довольно интересная. Я в конце августа 2012 года сломал левую руку и вот именно тогда ко мне пришла идея сделать такое «азартное» полотно. «Сочинял» я его довольно долго. Карандашный рисунок, три эскиза акрилом по картону, а саму картину размером 200ч155 см закончил зимой 2015 года, перевез в мастерскую в Москву и потом до декабря 2018 года правил. Такой у меня был «футбольный марафон». И эту картину увидели испанцы, ведь ее учредители, насколько я понял, Европейский музей современного искусства Барселоны (European Museum of Modern Art of Barselona (MEAM).
Корр.: Ну, Барселона и футбол – это бренд единый. Представляю, как они восхитились, увидев свою любимую тему в таком едином порыве страсти, движения, полета, шума даже. Это какое-то звучащее полотно. Впрочем, все Ваши полотна уже расписаны «по полочкам». Все объяснено.
Н.Л.: А «Футбол» висел на выставке в МГИМО. Многие тогда фотографировались около этой работы. Есть еще идея сделать в этом ключе «Бокс». Представляете, ринг, борьба, боксеры один на один, судья на ринге – страшно, но красиво!
Корр.: Ну что ж, пусть будет и бокс. Все Ваши замыслы всегда приходили к «общему знаменателю», вернее лично Вашему «знаменателю». И мы желаем Вам вдохновения и отсутствия спокойствия в плане творчества. Только без ломанья рук. И новых выставок. И, конечно же, заслуженных наград.
Галина Мумрикова
